Московский литературно-художественный кружок

объединение московских литераторов, существовавшее в начале XX века. Большое место в жизни Кружка занимала карточная игра, доставлявшая ему средства к существованию. Вот как описывает жизнь кружка В.Ф. Ходасевич в книге «Колеблемый треножник»:

«...Была у Кружка библиотека с читальней. И то и другое было поставлено образцово. В библиотеке имелось много ценных и даже редких изданий, в читальне получались газеты и журналы в большом количестве, русские и иностранные. Однако рядовые члены Кружка сравнительно мало пользовались этими благами, потому что старыми книгами не слишком интересовались, а новые предпочитали покупать, чтобы поскорее быть «в курсе литературы». В читальню заходили редко и главным образом для того, чтобы вздремнуть или подождать, когда соберутся партнёры в винт или в преферанс. В последние годы Брюсов затеял издавать «Известия» Кружка – нечто вроде критического и историко-литературного журнала. Вышло всего книжек десять, довольно скучных и бессодержательных.

Трёхэтажный особняк Востряковых на Большой Дмитровке, арендованный под кружок в 1898 году

Гораздо более жизни сосредоточено было в кружковской столовой. Часам к двенадцати ночи она всегда наполнялась. Съезжалась вся интеллигентская и буржуазная Москва – из театров, с концертов, с лекций. Здесь назначались свидания – литературные, деловые, любовные. Официально считалось, что цель столовой – предоставить дешёвые ужины деятелям театра, искусства, литературы, но на самом деле было не так. Действительно нуждающихся в столовой Кружка никто, кажется, не видал, а дешёвые ужины запивались дорогими винами. Вина и люди естественно распределялись по столикам. Золотые горла бутылок выглядывали из серебряных вёдер со льдом – на столиках Рябушинских, Носовых, Гиршманов, Востряковых. Здесь ужинали не шумно и не спеша. Шум, говор, приходы, уходы, писание стихов и любовных записок, тревога, порой истерика – господствовали за столиками «декадентов», где коньяк и мадера считались «национальными» напитками; коньяк принято было пить стаканами, иногда – на пари: кто больше? Поодаль располагались «знаньевцы» и «реалисты», в большинстве поклонники Удельного ведомства. Почему-то всегда мне казалось, что как гимназисты хотят быть похожи на индейцев, так реалисты – на охотников (может быть – в честь Толстого и в память Тургенева). Им не хватало только собак и ружей. Некоторые плохо умели обращаться с ножом и вилкой и пускали в ход натуральные пятерни – может быть, опять-таки из желания быть ближе к природе. С этого столика поминутно доносилось: «Лев Николаевич», «Антон Павлович» или коротко – «Леонид»: все старались прихвастнуть близостью к Толстому, Чехову, Леониду Андрееву. Изредка появлялся сам Леонид Андреев – в зелёной бархатной куртке, шумный, тяжёлый, с тяжёлым взглядом. Перед ним заискивали – он был похож на своего «Человека», окружённого «Гостями». Однажды видел я там Скитальца – как бы живое удешевлённое издание Максима Горького: те же сапоги, блуза, ременный пояс, но на лице – незначительность, даже замечательная. Около часа ночи появлялся Л.М. Лопатин, и тогда как бы начинал бытие своё стол профессорский, тихий, скучный, с бутылкой «благоразумного Бордо» и многими бутылками сельтерской. Журналисты смешивались с артистами, с писателями, с профессорами, семеня от столика к столику и стараясь показать, что они везде – свои люди. Иногда вваливался Дорошевич, изображавший барина и европейца. Нюхая табак и всех хлопая по плечу, всем говоря «ты», походкой Тараса Бульбы, лысый и сивоусый, прохаживался милый старик Гиляровский, стараясь придать свирепое выражение добрейшему своему лицу. Были ещё столы общественных деятелей. За ними порой появлялись именитые гости, члены Государственной Думы, приезжавшие из Петербурга, чтобы подобно былым гусарам,

  • ...явиться, прогреметь,
  • Блеснуть, пленить и улететь.

За этими столиками говорилось, должно быть, столько же, сколько за всеми остальными вместе. Речи были предерзкие и чуть ли не революционные, но не надобно было пугаться их. Вновь говоря словами поэта,

  • Сначала эти заговоры
  • Между Лафитом и Клико,
  • Всё это были разговоры,
  • И не входила глубоко
  • В сердца мятежная наука.
  • Всё это было только скука –
  • Безделье молодых умов,
  • Забавы взрослых шалунов.

Часам к четырём ночи жизнь в столовой начинала замирать, но бурно ещё продолжалась в самой живой части Кружка – в карточных комнатах, о которых расскажу... заглянем в нижний этаж, туда, где узенький коридор ведёт мимо кассы в биллиардную. Здесь полумрак, освещены лишь зелёные плоскости биллиардов. Тихо, никого уже нет. В углу дремлет маркёр. М.П. Арцыбашев, автор «Санина», один пощёлкивает шарами.

Помню, как сейчас. Я сижу между Толстым и Достоевским. Толстой ставит в банк три рубля, я открываю восьмёрку, он пододвигает мне карту и зелёную трёшницу. Я оставляю её в банке. «Карту», – говорит Достоевский и тоже открывает восьмёрку. Тотчас, однако, он брезгливо приподымает трёшницу, держа её за угол кончиками ногтей, и цедит сквозь зубы: «Такую грязную бумажку я не приму». Остолбенев, я не успеваю ему ответить, как Толстой вмешивается: Эту бумажку я пустил».

  • Достоевский: В таком случае вы её и перемените.
  • Толстой: Даже не подумаю. Я её не сам делал.
  • Достоевский: Весьма вероятно. Но, может быть, вы сами её замуслили?

Разгорается ссора, во время которой Толстой грубит, а Достоевский язвит и нервничает, покрываясь красными пятнами.

Всё это – не ложь и не бред. Просто действие происходит в игорной зале Литературно-Художественного Кружка, в 1907 или 1908 году, и участвуют в нём не те самые Толстой и Достоевский, а их сыновья, впрочем – уже пожилые: Сергей Львович и Фёдор Фёдорович. Кончается всё тем, что окружающие, потеряв терпение, зовут дежурного директора, который решает спор в пользу Толстого. Достоевский встаёт и уходит. Игра продолжается.

Огромное помещение (особняк Востряковых на Большой Дмитровке, куда Кружок переехал, кажется, в 1904 году), большой штат служащих, литературные и исполнительные собрания, спектакли, ёлки, библиотека, благотворительная деятельность – всё это далеко не покрывалось членскими взносами, входной платой с гостей и доходами от буфета. Как ни было это конфузно, Кружок жил и мог жить только картами – да не какими-нибудь невинными коммерческими играми, а «железкой». Железка начиналась часов в десять вечера и продолжалась до семи утра, а некоторые периоды даже до часу следующего дня. После половины второго ночи за пребывание в игорной зале взимался прогрессивный налог, так называемый «штраф», начинавшийся с 30 копеек и к пяти часам утра достигавший тридцати с чем-то рублей с персоны. Штрафами Кружок существовал и даже богател. Под конец располагал он значительным капиталом. Нельзя отрицать, что карточная сторона кружковской жизни преобладала над прочими.

Ежевечерне составлялось в среднем до десяти столов. За каждым сидело десять или двенадцать игроков, окружённых плотной стеной понтёров «со стороны». В общем, за ночь через игорную залу проходило, должно быть, человек триста. Столы были серебряные, за которыми минимальная ставка была в один рубль, золотые, где счёт шёл на пятёрки и один стол – бумажный, со счётом на двадцатипятирублёвки. За бумажными играли московские богачи, изредка – профессионалы. Тут игра шла тихо, сосредоточенно, почти без участия посторонних, «стоячих» игроков. Шум и жизнь бурлили вокруг столов золотых и серебряных. Между столами важно расхаживал в зелёном фраке своём толстый, рыжий «карточник» Василий. На обязанности его было – составлять столы, то есть записывать желающих играть и созывать их, когда соберётся достаточное количество, он же приносил и распечатывал карты (каждый вечер на каждый стол подавалось до десяти новых, нераспечатанных колод) и взимал за них плату, по два рубля с человека. Проигравшись, можно было занять у него до завтра несколько сот рублей – под великою, но общеизвестною тайной от дирекции и под колоссальную «благодарность». Его удалили, когда он уже был богатым человеком.

Игра была в общем мирная, патриархальная. Стычки, вроде вышеописанной случались редко. Когда случались – являлся из своего кабинета удивлённый и заспанный дежурный директор, который всё быстро улаживал. Надо заметить, что играли хоть и азартно, но для удовольствия, а не для денег, как вообще в России, где профессионалов, людей, живущих картами, было гораздо меньше, чем, например, сейчас в Западной Европе. Самый характер игры был несравненно более благородный, спортивный.

Шулеров было совсем мало. За всё время существования Кружка поймали там лишь одного человека с «накладкой», да и тот был, в сущности, заблудший дурак, брат небезызвестного адвоката К. Из жалости к брату дело замяли, лишь на год запретив младшему К. вход в Кружок. Мальчишка оказался нахал: ровно в двенадцать часов ночи того дня, когда срок истекал, он явился в кружок с самым развязным видом. Поймал его некий А. Я. Зайдеман, который при этом погорячился и дал К. пощёчину. За это и Зайдеману на какой-то срок запретили вход. Публика, по обыкновению всё путавшая, говорила, будто попался сам Зайдеман. Такие слухи очень волновали его, потому что, хоть и профессиональный игрок, он был человек исключительно порядочный, к тому же умный и добрый. Игра была его стихией. Иногда, в мёртвый сезон, ездил он за границу и дважды возвращался из Монте-Карло за казённый счёт: как известно, тем, кто много проиграл, в Монте-Карло дают необходимую сумму для возвращения домой. Играл Зайдеман широко, в отличном стиле. Банков не продавал, меча до последней карты. Выигрывая не радовался. Если уж очень не везло, он впадал в лёгкую меланхолию и тогда декламировал стихи Баратынского, которого знал, кажется всего наизусть. Он и вообще хорошо знал русскую поэзию и понимал её. По-видимому, ничего, кроме стихов и карт, он и не хотел понимать – зато сам, можно сказать, был поэтом игры. Лет восемь тому назад он умер в Париже.

Глубоко рознился от него другой профессионал кружковский – Павел Иванович Крюков. Маленький, белокурый, безусый и безбородый, имел он в лице что-то скопческое, в движениях – автоматическое. Это был, можно сказать, аскет и подвижник игры. Кроме карт, не было у него ни страстей, ни помыслов (как, впрочем, и подобает истинному игроку). На моей памяти было у него два или три периода везения, в течение которых он выигрывал тысяч по двести рублей и более. Затем он всё спускал до копейки. Но и в эпохи подъёма, как в эпохи упадка, ни в чём не менял он своих привычек, почти ничего на себя не тратя и смотря на деньги единственно как на оборотные средства для игры (как и подобает, опять-таки, благородному игроку). Жил он у Манежа, в гостинице «Петергоф», где занимал крошечный номер. Зимой и летом, в мороз и в зной, всё в том же пальтишке песочного цвета, с дешёвой железной тросточкой, размеренным шагом, как заводной, шёл он вечером в Кружок, а под утро – из Кружка. Так проходила вся его жизнь. Человек он был тихий, и никаких слов, кроме необходимых, я от него не слышал. В глазах его была лёгкая, светлая сумасшедшинка.

Третий профессионал был некий Иван Иванович – фамилии не помню, да и не назвал бы её. В сущности, профессионалом он был только наполовину, потому что была у него какая-то торговлишка. Карты служили ему подспорьем. Играл он с неслыханной выдержкой, с самым отвратительным прижимом, какой мне случалось видеть. Везло ему замечательно, но он всё время хныкал – карта слезу любит. Открывая восьмёрку, неизменно говорил убитым голосом, по-волжски окая: «Ну вот, всего только восьмёрочка, а ведь у вас, поди, девять? Нету девяти? Ну, значит, пожалуйте денежки». Высокий, худой, небритый, на самом конце длинного носа носил он ржавые сломанные очки, перевязанные ниточкой. В каждом его движении было спокойное, сознательное хамство, которым он нарочно дразнил партнёров, заставляя их нервничать и – проигрывать. Ровно в половине второго ночи он уходил, чтобы не заплатить тридцать копеек штрафу. «Курочка по зёрнышку клюёт», – говорил он, унося каждый раз несколько сот рублей. Вопреки завету Некрасова – никогда не понтировать против лично несимпатичных игроков, – я против него понтировал бессмысленно и упорно. То же самое делали другие – и это нам дорого стоило.

К профессионалам примыкали люди, засосанные игрой, то есть в сущности профессионалы-неудачники. Этих было очень много. Из их числа помню инженера Г., ко времени революции превратившегося чуть ли не в босяка, присяжного поверенного П., пытавшегося на скачках наверстать потерянное в Кружке и кончившего растратой клиентских денег, а затем исключением из сословия. Помню несчастную старуху Р., кривобокую, крошечную, глухую. Учительница музыки по профессии, принуждённая содержать бездельника мужа из бывших красавцев и подрастающего сына, картами пыталась она добыть недостающие средства. Играла мелко, опасливо; под бумажный рубль подкладывала золотую пятёрку, которую открывала в случае выигрыша и тихонько брала назад, если проигрывала. Все это знали, даже её жалели, но эти приёмы сбивали счёт ставок (крупье в Кружке не было, ставки подсчитывал сам банкомёт) – и старуху старались как-нибудь отогнать от стола. Иногда просто говорили: «Уйдите, пожалуйста», – она не слышала. Ей кричали в ухо – она делала вид, что не слышит.

Некогда страсть к игре владела многими русскими писателями, в том числе не только выдающимися, но и великими. Достаточно вспомнить Пушкина, Достоевского, Толстого, Державина, Некрасова. Последние два в известные периоды своей жизни были даже профессиональными игроками. Наружной полиции Пушкин знаком был именно в качестве «известного банкомёта» и под сим титулом значился в её списках. К моему времени эта традиция прервалась. Более или менее постоянными посетителями карточной залы Литературно-Художественного Кружка были только поэт Семён Рубанович, поэт-самоучка Иван Белоусов, беллетристка Нина Петровская, переводчик В. А. Высоцкий, критик Абрамович (когда приезжал в Москву). Теперь эти имена никому уже ничего не говорят, да их и не много. Из людей известных могу назвать только В. А. Брюсова и В. В. Каллаша, историка литературы. По совести говоря, все они играли невдохновенно и неумело, а между тем азартная игра, совершенно подобно поэзии, требует одновременно вдохновения и мастерства. Меня всегда удивляло, до какой степени Брюсов, прекрасный игрок в преферанс и винт, становился беспомощен и бездарен, лишь только дело доходило до «железной дороги», в которую, впрочем, он и играл сравнительно редко. Даже темперамент, ему присущий, куда-то исчезал, лишь только он садился за круглый стол. Из литераторов, которых встречал я в Кружке, некоторый врождённый талант к игре был только у Каллаша и у Высоцкого, но и этого таланта не умели они обработать, и в конце концов в их игре всегда было что-то дилетантское. Другие, однако, были не в пример хуже их. На игру Белоусова, едва ли не самого постоянного из названных игроков, просто грустно было смотреть. Ему нередко везло, но он выигрывал, кажется, ещё бездарнее чем проигрывал.

(Поясню для профанов. В каждой игре многое зависит от случая, от распределения карт; качество всякой игры определяется умением сопротивляться неблагоприятному ходу карт и использовать благоприятный; но в коммерческих играх и то, и другое облегчено известной возможностью точного расчёта; в игре же азартной, где никакой точный расчёт невозможен, всё решается только чувством ритма и стилем игры; этот стиль может быть изящен или не изящен, остёр или туп, ярок или бледен – и т.д.; вот почему в азартную игру более, чем в коммерческую, можно талантливо проигрывать или бездарно выигрывать.)

Как всегда бывает, у кружковских игроков было много суеверий: некоторые носили с собой разные талисманы; общепризнанно было, что г-жа Р., о которой рассказано выше, приносит несчастье; проигравшиеся ждали «утренников», то есть счастливых банков, которые, по их мнению, любят случаться под утро. Не знаю, так ли это, но действительно и у меня был один «утренник» вполне замечательный: я убил подряд двадцать три карты. Увы, счастливчики уже разошлись по домам, ни у кого из остающихся не было денег, и я, начав с двадцати пяти рублей, снял меньше тысячи. Теоретически двадцать третья карта даёт больше двухсот миллионов. Было около одиннадцати часов утра. Увы, нередко случалось мне досиживать до такого часа, когда в высоких окнах кружковской залы мутнело зимнее утро или сияло летнее, когда буфет уже был закрыт, игроки в складчину посылали за ветчиной, маслом и горячими калачами, а последний дежурный официант за свой страх и риск поставлял бодрящий напиток, Европе неведомый, – кофе с ванилью. Наконец побледневшие, постаревшие за ночь женщины и обросшие бородами мужчины спускались в прихожую. На них накидывали пальто. На крыльце свежий утренний воздух тяжело ударял в голову. Один за другим подкатывали знакомые кружковские лихачи и, не спрашивая адресов, развозили по домам тех, кого, как поэтов, «сладостный союз» связует издревле».

Литература: Ходасевич. Московский Литературно-Художественный Кружок.

 

Подписаться на новые публикации автора

Комментарии (0)

Пожалуйста, авторизуйтесь для того, чтобы комментировать