Осоргин. Игрок

... Когда крупье забрал и передвинул своим изумительным деревянным мечом кучу разноцветных костяшек, на плечо моё легла рука, и слегка насмешливый, очень знакомый голос сказал:

Такого случая, седьмой карты, я жду три года. Но вы, конечно, правы, дав и восьмую.

Я поднял голову и увидал старого московского приятеля, которого давно потерял из виду.

Собрав печальные остатки костяшек, я встал к удовольствию ожидавших свободного места за столом. Поздоровавшись, он продолжал:

Дать восьмую карту это, конечно, жест красивый. Французы этого не умеют. Чувствуется московское воспитание.

Плохое утешенье, кисло улыбнулся я. Было бы гораздо лучше остановиться даже на пятой.

Однако прошла и шестая и седьмая. Могла пройти и восьмая. Получался хороший куш.

По моим достаткам почти богатство. Я совершенно не понимаю, почему я дал восьмую.

О, это понятно, понятно. Очень, очень понятно.

Мы решили поболтать не в буфете клуба, а где-нибудь в кафе. На минуту задержались у большого стола баккара, где по зелёному сукну быстро передвигались кучки красных, голубых и перламутровых дощечек; игра шла миллионная. То, что отняла у меня восьмая карта, здесь выражалось одной красивой голубой дощечкой и в общем счете роли не играло. Голубая дощечка равна была только годовому заработку среднего чиновника.

В кафе было пусто; мы заняли угловой столик и в ожидании двух кружек рассматривали друг друга.

 Вы часто играете? спросил он.

Только случайно. А вы  клубный житель?

Да, как всегда. Но играю сейчас мало.

 Неудачи?

Д-да, мёртвая полоса. Бывает.

С его лица не сходила усталая полуулыбка человека, видавшего виды. Я вспомнил, что улыбка эта была мне знакома ещё по Москве, где мы также не раз встречались за круглым столом.

Неисправимы? засмеялся я.

Да зачем же исправляться? В сущности, в этом вся жизнь. Во всяком случае, лучшее в жизни.

В азарте?

Да. Именно в азарте. Азарт святое дело. Высокое дело. Выше азарта ничего нет. Побить восьмую карту ничем не хуже прекрасной поэмы или главы романа. Но нужно это уметь делать.

Послушали бы вас моралисты получили бы вы от них хорошую отповедь. Карты гиблое дело. Душу вытравляют.

Ах нет, это уж нет! Что угодно, а это не так. Азарт вообще возвышает, а не унижает душу. Я это говорю не как игрок, а совершенно беспристрастно. Я об этом много думал, да и наблюдал на своем веку достаточно.

Мы попробовали говорить о другом. Наскоро обменялись деталями биографий последних лет. Вспомнили о старых встречах и об ушедших людях. И скоро разговор вернулся к прежней теме.

Он отпивал пиво маленькими глотками, не глядя на кружку. Впрочем, глаза его всегда смотрели мимо предметов – куда-то. А пальцы руки, нерабочей, бледноватой и слегка дрожащей, ни на минуту не оставались спокойными. С этой сдерживаемой природной нервностью не согласовался спокойный, слегка насмешливый голос, которым он произносил слова странные и глубоко убеждённые.

– Азарт... и все в негодовании. Говорят: больная страсть, снижение достоинства человека. Ну, конечно! Горящие глаза, забвение человеческого, близость к зверю... Вздор это! Азарт человека возносит к небу, близит с богами. Плоской жизни, расчёту каждого шага и каждой копейки он противополагает вдохновение, блеск, гигантский взлет надежд, гибельную пропасть падения, великое, именуемое "случайностью". Он маленькому чёртику рассудка вырывает клок серенькой шерсти, и чертик гибнет со свистом. И тогда встаёт, вырастает огромный и великий бог или дьявол – где разница? – сжимает человеку сердце в горло сладкой целью мечты, страха и дерзанья, швыряет в прах семью, труд, все проклятые добродетели человека, связавшие его по рукам и ногам и сделавшие жизнь вечным проклятьем, и манит, обманывает, дарит минутой счастья, берёт и губит внезапным ударом смешной и нелепой судьбы, ласкает тихой и ровной радостью. Да! Есть и простая сельская радость во всецветном азарте.

– Но слушайте, – вы настоящий поэт! А скажите, у вас здесь есть семья? Дети?

– Что? Да, да, конечно. И дети. У меня двое. Но это не важно.

И, отпив глоток, продолжал:

– Вы вот заметьте, что среди азартных, то есть настоящих, а не трусов и не ловкачей, нет злодеев и очень много (если не все) людей безбрежной щедрости и минутной (всегда минутной) высочайшей душевной красоты. Эти люди умеют и смеют дарить широким жестом, счастливить, любить всем сердцем. И вдруг – страшная низость, полное падение, боязнь потерять полугрошик, последнюю свою соломинку спасения. И вот он за минуту – богач, расточитель, благодетель, красивое сердце – отказывает тонущему не только в помощи, а в простом сочувствии. И глубоко страдает за его гибель и за свою мерзость. Извивается, изощряется, подставляет ногу, выкарабкивается по чужим трупам. А через минуту – снова бог, снова щедрый, великодушный, снова выше всех мелких сегодняшних политиков, тружеников в поте лица, благотворителей, отдающих процент, – а он игрок с жизнью, отдает всё зря, по воле своей и кусочка бристольского картона, не думая, не считая, ради красоты жеста... Потому что – хочу и могу. И не дорожу ничем, только бы заглянуть в бездну, только бы поиграть с нею, равный, а не как её раб.

– И в заключение всегда проиграть?

– Что? Но ведь это не важно: проиграть, выиграть. То есть это тоже важно, но только на момент, до следующей карты. Пока есть что ставить. А затем – возврат к обычной жизни, к быту, к жене, к детям, к улице, газетам, вообще к тому, что называется действительностью. Из садов райских – в болото.

– Неужели же, по-вашему, в этой действительной жизни...

– Подождите, – перебил он. – Вот что я вам хочу сказать: вы играли когда-нибудь один, сами с собой?

– Как?

– Ну, ночью, или когда нет денег на игру. Тот не игрок, то есть ничего в игре не понимает, кто не играл сам с собой. Я играл ночами, до света. Метал на две руки, делал ставки, выигрывал и проигрывал колоссальные суммы, миллионы, без всякого удержа с реальнейшим переживанием счастья и неудач. Говорил вслух, небрежничал, иронизировал, колебался. И очень волновался, особенно при крупных проигрышах. Когда не было дома карт, играл по телефонной книгe.

– Как это – по телефонной книге?

– А просто, открывал наудачу и слагал цифры парами. Но, конечно, это суррогат азарта, а не настоящий. Но все же жизнь особая, более высокая, лучше сна и лучше ненужного бодрствования. И знаете, однажды я побил двадцать три карты подряд. Вы понимаете – двадцать три подряд! Это было изумительное переживание. Если бы я играл не сам против себя, я бы выиграл миллиард, был бы богачом. Я даже не мог бы уже проиграть этого, мне недостало бы противников. Двадцать три карты! Я не мог заснуть до утра, но дальше было уже не то, игра мелкая, с переменным счастьем.

– Ну, это, знаете, уже...

– Ненормальность? Нет, я человек психически здоровый. Но я не знаю ничего выше игры случая, Подумайте – какое превосходное ниспровержение законов логики, расчетов статистики... почему седьмая карта прошла, а восьмая бита? Маленькая, необъяснимая случайность – и вы бы были сегодня богаты.

– Если бы снова не проиграл всего.

– Это уж другое. Важна минута, а не конечный результат. А впрочем...

Он добродушно рассмеялся:

– Конечно, и поэзии есть пределы. У меня, – я уже говорил вам, – сейчас какая-то гиблая полоса. Дальше второй карты не бывает. Даже воображение не работает. И нет никакой веры. Вот это странно: почему иногда исчезает вера? Даёшь карту и наверное знаешь, что проиграешь. Пока не подходит момент, когда уже нет для ставки и когда наверное, ну вот непременно был бы успех. Встаешь из-за стола и видишь, как твоими картами кто-нибудь бьёт, и бьёт, и бьёт – твоим счастьем. Не хватало только одной последней ставки. Это изумительно. И это тянется иногда месяцами. Так вот и сейчас со мной.

Когда нам принесли по новой кружке, он продолжал:

– Вот я вам расскажу два случая из моей жизни. Однажды мне очень хотелось помочь больной женщине, моей знакомой, вдове умершего моего приятеля. А помочь было нечем. Человек она была молодой, вся жизнь была впереди, а от брака своего, такого неудачного, имела на руках сынишку. От всякого горя и печали случилось что-то с легкими, и нужно было отправить её на юг поправляться. Очень мне было жалко на неё смотреть, а помочь – чем я могу помочь? Только одно средство – выиграть.

– Средство сомнительное.

– Да, уж это – как повезёт. Ну, пришел я однажды к ней и говорю: "Дайте мне на счастье руку". – "Нате, – говорит, – а зачем?" – "Пойду играть на ваше счастье. И хочу много выиграть. Если выиграю – возьмёте у меня?" – "Возьму". – "А сколько вам нужно, чтобы прожить полгода на юге? Тысячи рублей хватит?" – "О, с избытком". – "Завтра утром ждите". Она посмеялась, а я ушёл.

Дело было к ночи, по ночам и играли. Ну, коротко говоря, случилась полоса изумительная. В кармане у меня пустяки, и я в первый же банк заложил половину всего, что имел. Провел карт пять, продал банк, повернул, взял. Следующий мой банк – уже крупнее. Везло мне, как никогда, и игроки были денежные. Тысячу рублей я сделал за первые полчаса, а дальше и считать перестал. Играл как бы шутя, а на душе такая высокая радость, что и не расскажешь. Ведь человека спасу, прекрасную молодую женщину и её ребенка. И уж не о поездке её шла теперь речь, не о полугоде отдыха. Даже если останется у меня к утру половина того, что я выиграл, – я обеспечу ей жизнь и её ребенку воспитание.

Давал карту, бил, забирал деньги, давал дальше и шептал про себя: "А это Васютке на костюмчик, а на это ему ослика купим, а на это лодку с парусом". И если лодку с парусом били – начинал снова, отыгрывал лодку и наигрывал ещё на велосипед. Пусть хоть дом покупают – мне-то что за дело: деньги их!

Стал играть дальше сдержанно: не скупо, а благоразумно. И всё смотрел на часы: скоро ли утро. Проигрывал, выигрывал, но всё же лежала передо мной кучка денег раз в двадцать больше, чем та презренная тысяча, о которой мы говорили. Так дотянул до утра и даже часам к восьми ещё наиграл.

– И не проиграли? Унесли?

 – А вот слушайте. Собрал я деньги, положил в бумажник, встал. Ну, конечно, недовольные лица, – уходит человек с деньгами. Подождите, говорят, до завтрака, а там все разойдемся. Говорю: "Не могу, должен идти; если хотите – вернусь через час". – "Не вернётесь!" – "Даю слово!"

Вышел – и прямо к ней. По дороге отсчитал двадцать тысяч, завернул особо в бумажку. И мне осталось на игру. Не на жизнь, об этом я никогда не думаю.

Жила она совсем рядом. И вот неудача: не застал. Вышла рано по каким-то делам, а вернётся, сказала, не раньше обеда. Было обидно! А я уже и фразу приготовил: "Вот выигрыш. Согласны взять, что в этой бумажке, – и чтобы разговору об этом больше не было?" – "Согласна". – "Получайте, и больше ни одного слова!" Эффектно! Эх, как на душе у меня хорошо было!

– Неужели вернулись и всё проиграли?

– Да, вернулся и всё проиграл, всё до копейки. Вы думаете – по слабости? Нет, сознательно. Когда шёл, ясно отдавал себе отчёт в том, что могу загубить хорошее дело. И как подумал – решил непременно идти играть. Даже дрожал от удовольствия: вот это – настоящая ставка! Ведь и деньги уж, собственно, не мои были, значит – почти преступление. И стал играть сразу крупно, не считая. Представьте – oпять повезло. Через час удвоил сумму. Еще через час – заложил в банк последнюю сторублевку и знал, что её возьмут. Первую карту побили.

Он замолчал, смотря перед собой блестящими, ушедшими вдаль глазами.

– Да... Ну а второй случай?

– Что? Ах, второй... Ну, это не так интересно. Как-то я проигрался совершенно, вернулся ночью домой и лёг спать. И вдруг вспомнил, что накануне дал жене немного денег на какие-то необходимые покупки. В то время жилось нам очень плохо. Вспомнил – и не могу заснуть. И вот встал, тихонько пробрался в комнату, где спала жена, долго шарил, боясь зажечь спичку, нащупал её сумку, унес, вынул деньги, сумку отнес обратно. И чувствовал себя настоящим вором, настоящим. Интересное ощущение. Ушел из дому опять играть. И представьте – начал с пустяками, а к концу выиграл довольно много. И даже удержался – вернулся с выигрышем. Дома застал жену в горе: деньги пропали, последние деньги. Ну, встал перед ней на колени, отдал ей весь выигрыш.

– Это ты взял? Ты взял на игру? Последнее? У меня из сумки!

– Да, – говорю, – я. Я украл их у тебя потихоньку ночью.

Вышло хуже, чем если бы пропали. А я ей много денег принес. Но ведь женщины не понимают. Ужас воровства понимают, а вот красоту победы – нет. Долго плакала. Кажется, я тоже рвал на себе волосы. Рву волосы, – а в душе поёт радостно: всё-таки победил я. Не решись я на воровство – голодать бы нам ту неделю.

Рассказ мне не понравился: 

– Знаете, тут уж чёрт знает что такое. Какая же тут красота?

– Вы тоже не понимаете. Значит, вы не игрок, не настоящий, хотя закваска у вас хорошая, московская.

Расплатились и вышли.

– Куда вы?

– Не знаю.

– Вернётесь в клуб?

– Да, вероятно. Хотя я сегодня очень плохо вооружён. И в то же время – хотите, так смейтесь – чувствую, что сегодня мог бы взять. Нет, я предрассудкам не подвержен. Я просто – чувствую. Иногда и ошибаюсь, конечно. А иной раз угадываю.

Я пожелал ему удачи.

Примечание

Безусловно Ходасевича описывает рассказ Осоргина «Игрок» (Париж, пн. 1927, 5 июня), есть даже текстуальные совпадения с воспоминаниями Ходасевича: «И знаете, однажды я побил двадцать три карты подряд. Вы понимаете — двадцать три подряд! Это было изумительное переживание». Хотя герой рассказа и заявляет, что у него двое детей (которых у Ходасевича никогда не было, кроме приёмного сына во втором браке), облик Ходасевича-игрока в этом рассказе набросан впервые — на редкость достоверно, хотя и с намеренным «отводом глаз» читателя (Осоргин и Ходасевич в 1927 г. жили в Париже). Повествование ведётся от первого лица, «автор» играет в железку, бьёт семь карт подряд, ставит восьмую, всё проигрывает — за что «игрок» (Ходасевич) его весьма одобряет; в том же рассказе упомянута игра баккара, идущая за соседним столом.

Подписаться на новые публикации автора

Комментарии (0)

Пожалуйста, авторизуйтесь для того, чтобы комментировать